Слушая, я не шевелился, хотя некоторые члены упорно противились благому намерению.

– Окна оказались наглухо зашторенными. Играла музыка. Мужчина по-хозяйски притянул меня к себе, чужой рот впился в губы, чужие руки занялись одеждой. Сознание поплыло, как кусок масла на сковороде. Одной рукой незнакомец расправился с застежкой лифчика, другой нацепил мне на глаза такую же повязку, как была вчера вечером. Я почувствовала, что полотенце слетело с его бедер. На пол рухнули остатки и моей одежды. И вдруг рук на мне стало четыре. Имею в виду – помимо моих.

Меня осенило, хотя все давно шло именно к этому:

– Незаметно пришел и подключился муж?

– Да, но понимание пришло не сразу. Кто-то из них придвинул меня к креслу. Ноги дрожали. Владик тихо произнес: «Не бойся. Страх портит игру». Меня усадили в кресло, руки ощутили свечу на подсвечнике. Затем повязку сняли. Перед глазами – горящая свеча, вокруг – темень. Меня трясло. «Смотри на пламя, – сказал Владик откуда-то сзади, – только на пламя. Никого и ничего больше не существует. Нет мира, нет мыслей, нет тела. Нет тебя. Есть только пламя и голос. Смотри, молчи и слушай». Он встал за креслом справа от меня, а тот второй – слева. Губы Владика приблизились, и он медленно, проговаривая каждую букву, зашептал тысячелетиями существующие слова из святой книги: «Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волоса твои как стадо коз, сходящих с горы Галаадской». Рокочущий шепот растревожил темноту, побежали мурашки. Второй подхватил: «Как лента алая губы твои и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими». Я парила, растворяясь в двух обволакивающих шепотах. Все, как сказал Владик: нет мира, нет мыслей, нет тела. Не было ничего. Только пламя. И двойственный колдовской голос: «Шея твоя как столп Давидов, сооруженный для оружий, тысяча щитов висит на нем – все щиты сильных». Второй перехватывал инициативу: «Два сосца твои как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями». «О как любезны ласки твои, сестра моя, невеста, о как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих много лучше всех ароматов», – любя и желая, проговаривал Владик. «Сотовый мед каплет из уст твоих, мед и молоко под языком твоим», – не менее страстно нашептывал второй. Журчащие ручейки слов переливались слева направо и обратно. Я давно и полностью отсутствовала как личность. Где-то далеко, за тридевять земель, меня несло по пустыням и садам святого города, и вход в рай был где-то рядом. Солнце поливало сладострастными лучами, сжигало кожу, мутило разум. «Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами», – рокотал один. «Округление бедер твоих как ожерелье, дело рук искусного художника», – чуть возвышался второй голос до гортанного полушепота.

Погруженная в воспоминания, Нина машинально теребила волоски на моем животе. Хотелось убрать ее руку, но боялся потревожить и сбить. Ничего, потерплю. И не такое терпел.

– «Живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино, чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями» – слышала я в правое ухо. «Этот стан похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти» – в левое. «Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков» – один. «Уста твои как отличное вино. Оно течет прямо к другу моему, услаждает уста утомленных» – второй. «Положи меня как печать на сердце твое, как перстень на руку твою» – Владик приблизил шепчущий рот к самому уху. Я не утерпела, повернулась и впилась губами в губы. Второй едва успел перехватить качнувшуюся свечу. Поцелуй был нескончаемым. Не выдержав затянувшегося акта признательности, незнакомец взял мою руку, и безвольную ладонь тоже нежно и очень витиевато обцеловали. Я вздрогнула, Владик прервал игры трех пар неутоленных губ. «Хочешь танцевать?» – спросил он шепотом, что прогремел в искрящем безмолвии раскатом грома. Я едва выдохнула: «Очень». Звучала мелодия Луи Армстронга, наполненная хриплыми переливами голоса и поющей трубы. Руки мужа подняли меня с кресла, легкий толчок в спину придвинул к незнакомцу. В другое время ревнивый до потери пульса, Владик позволил, если не сказать заставил, обнять неизвестного. Сам он прижался сзади и тоже обнял, как рок-гитарист любимый «Фендер-Стратокастер». Тройное объятие вызвало пробирающий мурашками трепет, дрожь и настоящий озноб. Меня сомкнуло, сдавило, сплющило, спрессовало. Четыре руки будто несколько одновременно надетых обручей скрутили меня, четыре ноги вжались в бедра. Наши волосы струились между лицами, оплетая сладкой паутиной щеки и шеи. Время остановилось. Мы начали танцевать…

Хороший человек делает то, что просят. Плохой не делает то, что просят. Глупый делает то, что не просят. Умный не делает то, что не просят. И лишь мудрый делает то, что нужно. Нужно было молчать и слушать. Я старался быть мудрым. Не в силах пошевелиться, слушал жаркую исповедь. Не рассказ, как Нина это назвала, а именно исповедь. Я удивлялся. Телом Нина была здесь, со мной в тесной ванне, а душой – в том вечере, в том танце и тех ощущениях. Случившееся оставило в ее сердце не просто след, а целое изрытое кабанами поле.

– Танец втроем – это возможно, – возбужденно вещала женщина. – Это безмерно эротично. Это невыносимо возбуждающе. Когда, подчиняясь общему ритму, три ставших одним тела делают вместе единое движение и утопают в нем – это безумно романтично. Тройные наклоны, тройные повороты, тройные чуть неуклюжие вначале, но быстро освоенные переступания, тройные летящие чередующиеся поцелуи – это красиво. Тройные входящие в раж смыкания и размыкания, захватывающие игры рук и трущихся животов – это непередаваемо. Мы раскачивались, как в трансе, мы уплывали по реке закипающей страсти, с головой окунувшись в ее воды. Течение несло нас вдоль берегов времени, унося за его пределы. Танец связал некой новой интимностью и без того слитые тела, он озвучил новой ноткой вяжуще-жадные прикосновения, собрал в едином порыве помыслы растрепанных сердец. Труба еще раз выстрелила безукоризненной тирадой, необыкновенный голос спланировал вниз, и нас, застывших в сладостном посапывании, вновь поглотила сияющая тишина. Я подняла голову: что дальше?

Нина мечтательно замерла.

– Владик медлил с ответом. Я понимала. «Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать, время плакать и время смеяться, время разбрасывать камни, и время собирать камни, время обнимать и время уклоняться от объятий…»

Стало понятно, что библия на тумбочке лежала не для декора, ее активно штудировали и цитировали. Так же, как я – тоже абсолютно цинично и неуместно. Надеюсь когда-нибудь искупить этот грех. А пока не хотелось отвлекаться – меня захватила чувственная история.

Нина прижалась ухом к моей груди.

– Владик взял меня под руку и подвел к зеркалу, в котором, как в мистическом фильме, отражались лишь размытые силуэты и подсвеченное красным огнем лицо незнакомца. Он следовал сзади со свечой в руках. Поставив меня напротив темнеющего портала в запределье, Влад велел поднять руки. Я выполнила с удовольствием. На полу оказался заготовленный набор детской гуаши. Влад зачерпнул пальцем из одной банки, и первый мазок лизнул холст моего тела. Длинная зеленая полоса пролегла через поежившийся живот. Второй тоже подключился к процессу. Я стала быстро покрываться красками. В мерцающем полуявью зеркале отражалось, как кожа обрастает буйной зеленью лиан и листьев, а сквозь нее распускаются цветы невероятных расцветок. На цветы садились радужнокрылые бабочки, а их собратья, словно живые, порхали и обмахивали легкими касаниями всю меня сзади, от корней волос до щиколоток, забираясь в самые потаенные уголки.